Выпускник Московского университета Н.П. Огарев

Случайно попал в руки сборник стихов Огарева, изданный в серии «Школьная библиотека» в 1975 г. Обратил внимание на тираж — 500 000 экземпляров! И на то, что в этой детской книге откровенно рассказывают о непростой личной жизни Огарева. Да и подборка лирических стихотворений совсем не детская — про Любовь, правда, не про секс. Эта книга и напомнила мне о предстоящем юбилее — 200-летии со дня рождения Николая Платоновича. Я помню его и его стихи, а «Серенада», «Свобода» относятся к числу самых любимых.

Встрепенуться, буквально вздрогнуть меня заставили пророческие слова Чернышевского, приведенные в упомянутом сборнике, о том, что имя Огарева будут «с любовью произносить» и «позабыто оно будет разве тогда, когда забудется наш язык». Прошли времена, когда русский учили «только за то, что им разговаривал Ленин», потому что это было многим странам выгодно экономически — в СССР была вторая экономика мира.

Судя по настоящему положению русского языка в научной среде, в стране, в ближнем зарубежье, во всем мире (по данным Минобрнауки РФ численность владеющих русским языком к 2050 году уменьшится до 130 млн человек!!!), время забвения великого поэта, великого гражданина России, выпускника нашего университета Николая Платоновича Огарева уже пришло!

Гл. редактор К.В. Показеев

24 ноября 2013 года мы праздновали 200-летие Николая Платоновича Огарева (Юбилей прошел не заметили в СМИ), поэта, мыслителя и революционера, ближайшего друга и соратника Герцена, друга настолько близкого, что Огарев отдал ему любимую жену.

Огарев принадлежал к богатой и знатной семье, многие поколения которой давали России крупных чиновников и гвардейских офицеров. Огареву же с ранних лет родной дом с полусотней слуг казался тюрьмой. Мать его умерла, когда Николаю не исполнилось и двух лет, а отец был крайне деспотичен. В юноше рано проснулся протест против окружавшего его удушающего мира. Он читал запрещенные стихи, а после 1825 года, ставшего «нравственным переворотом и пробуждением», перестал молится на образа и молился на сосланных и казненных.

Вскоре, 14 февраля 1826 года Огарев познакомился в гостях у дальнего родственника семьи с Герценом. Дружба их сохранилась на всю жизнь. Летом на Воробьевых горах они дали клятву пожертвовать жизнь на избранную борьбу.

Другу Герцену

Прими, товарищ добрый мой,

Души мечтающей признанья;

С тобой связал я жребий свой,

Мои — и радость и страданья.

Друг! Все мое найдешь здесь ты:

И к миру лучшему стремленья,

О небе сладкие мечты

И на земле — разуверенья.

Кроме политики Огарев увлекается философией, музыкой, пишет стихи. О многогранности его интересов говорит тот факт, что, поступив вольнослушателем в Московский университет, Огарев посещал лекции на физико-математическом, словесном и нравственно-политическом отделениях. Вместе с Герценом он стал центром притяжения студенческого кружка. Никакой программы у них не было. Они проповедовали декабристов, французскую революцию и сенсимонизм, собирали деньги для помощи сосланным, носили трехцветные шарфы. Кружок быстро привлек к себе внимание властей. В 1933 году, когда Огареву было 19 лет, за ним был установлен тайный полицейский надзор, а через год он был арестован и сослан в Пензу, в отцовское имение. В ссылке Огарев разрабатывал собственную философскую систему. «Узнай точку, на которой ты поставлен в мире, и твоя будущность ярко разовьется перед тобою». Тогда же Огарев задумывает и разрабатывает план улучшения положения крепостных крестьян, основанный на целом ряде экономических преобразований.

Огарев скучал. Этим коварно воспользовалась Мария Львовна Рославлева, племянница пензенского губернатора, до свадьбы якобы разделявшая взгляды Огарева и готовая стать его соратницей в борьбе за общее дело, но затем сразу перепорхнувшая к светским развлечениям.

Серенада

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной.

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой.

При луне шумят уныло

Листья в поздний час,

И никто, о друг мой милый,

Не услышит нас.

Слышишь, в роще зазвучали

Песни соловья,

Звуки их полны печали,

Молят за меня.

В них понятно все томленье,

Вся тоска любви,

И наводят умиленье

На душу они.

Дай же доступ их призванью

Ты душе своей

И на тайное свиданье

Ты приди скорей.

В 1938 году супруги Огаревы поехали на Кавказ. Там Огарев наконец познакомился со своими кумирами — сосланными декабристами, «пришельцами дальних стран». Особенно подружился он с Одоевским.

После смерти отца Огарев вернулся в имение и занялся хозяйством. Первым делом он решил освободить крестьян:

Я думал — барщины постыдной

Взамен введу я вольный труд,

И мужики легко поймут

Расчет условий безобидный.

Но крестьяне с недоверием отнеслись к затее помещика. В 1846 году Огарев организовал для крестьян промышленное предприятие. Он искренне радовался, что его фабрика сгорела, он остался почти без средств, но капиталистическая деятельность закончилась.

С 1849 года Огарев живет гражданским браком с Н.А. Тучковой, что вызвало множество гонений, прекратившихся лишь со смертью его первой жены в 1853 году. В 1956 Огаревы уехали в Англию, и в том же году вышел первый поэтический сборник Огарева. Герой Огарева — дитя своего времени:

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,

Мы в жизнь вошли с неробкою душой…

Это последователь декабристов, переживший гибель их идеалов и осознающий неясность новых целей. «Золотые думы» и порывы к светлому будущему чередуются с мотивами обреченности и безнадежности. Он грустит среди светской суеты, но его мечты — нечто неопределенное. Он мечтает о любви, подвигах, но постоянно убеждается в невозможности счастья.

Чего хочу? Всего со всею полнотою!

Я жажду знать, я подвигов хочу,

Еще любить с безумною тоскою,

Весь трепет жизни чувствовать хочу!

Но «жизнь и мысль убили сны мои». В «Монологах» драматизм заключается в борьбе активного начала личности героя с его бессилием, склонностью к созерцанию.

В лирике Огарева присутствует и другой, близкий по духу, человек («Старый дом», «Исповедь», «К Н.А.Тучковой»), или иное — народное — сознание.

Арестант

Ночь темна. Лови минуты!

Но стена тюрьмы крепка,

У ворот ее замкнуты

Два железные замка.

Чуть дрожит вдоль коридоров огонек сторожевой,

И звенит о шпору шпорой,

Жить скучая, часовой.

«Часовой!» — «Что, барин, надо?» —

«Притворись, что ты заснул:

Мимо б я, да за ограду

Тенью быстрою мелькнул!

Край родной повидеть нужно

Да жену поцеловать,

И пойду под шелест дружный

В лес зеленый умирать!..»

«Рад помочь! Куда ни шло бы!

Божья тварь, чай, тож и я!

Пуля, барин, ничего бы,

Да боюся батожья!

Поседел под шум военный…

А сквозь полк как проведут,

Только ком окровавленный

На тележке увезут!»

Шепот смолк… Все тихо снова…

Где-то бог подаст приют?

То ль схоронят здесь живого?

То ль на каторгу ушлют?

Будет вечно цепь надета,

Да начальство станет бить…

Ни ножа! Ни пистолета!..

И конца нет сколько жить!

В лирике Огарева присутствует тема крестьянства. В этом он предвосхитил Некрасова. В этих стихах явно чувствуется общая тенденция русской поэзии к реализму («Деревенский сторож», «Изба», «Дорога»), они просты по сюжету, незатейливы, полны пейзажей и будничных описаний, в них чувствуется грусть при виде нищеты и страдания.

В 50-е годы характер лирики Огарева резко меняется: в изгнании он погружен в революционную борьбу, его литературный талант крепнет, он выступает в роли публициста, критика, издателя. Он пропагандирует русскую литературу, ведет полемику с либералами и крепостниками, становится одним из организаторов «Земли и воли». Вместе с Герценом он стал создателем русской вольной прессы — во всех номерах знаменитого «Колокола» были стихи и статьи Огарева.

Огарев перешел на позиции крестьянской демократии, и это отразилось на его лирике, ставшей преимущественно политической по содержанию и страстной, призывной, агитационной — по характеру. Теперь лирический герой решителен, целен и гармоничен. Грусть выступает на поверхность лишь при воспоминании о родине, лишенной свободы, мысли о погибших или арестованных друзьях. Но даже в таких стихотворениях торжествует оптимизм и сознание неизбежной победы.

Лучшим памятником Огареву — поэту и борцу — служат его собственные стихи, особенно стихотворение

Свобода

Когда я был отроком тихим и нежным,

Когда я был юношей страстно мятежным,

И в возрасте зрелом, со старостью смежным, —

Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова

Звучало одно неизменное слово:

Свобода! Свобода!

Измученный рабством и духом унылый,

Покинул я край мой родимый и милый,

Чтоб было мне можно, насколько есть силы,

С чужбины до самого края родного

Взывать громогласно заветное слово:

Свобода! Свобода!

И вот на чужбине, в тиши полуночной,

Мне издали голос послышался мощный…

Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,

Сквозь все завывания ветра ночного

Мне слышится с родины юное слово:

Свобода! Свобода!

И сердце, так дружное с горьким сомненьем,

Как птица из клетки, простясь с заточеньем,

Взыграло впервые отрадным биеньем,

И как-то торжественно, весело, ново

Звучит теперь с детства знакомое слово:

Свобода! Свобода!

И все-то мне грезится — снег и равнина,

Знакомое вижу лицо селянина,

Лицо бородатое, мощь исполина,

И он говорит мне, снимая оковы,

Мое неизменное, мощное слово:

Свобода! Свобода!

Но если б грозила беда и невзгода,

И рук для борьбы захотела свобода, —

Сейчас полечу на защиту народа,

И если паду я средь битвы суровой,

Скажу, умирая, могучее слово:

Свобода! Свобода!

А если б пришлось умереть на чужбине,

Умру я с надеждой и верою ныне;

Но миг передсмертный — в спокойной кручине

Не дай мне остынуть без звука святого,

Товарищ, шепни мне последнее слово:

Свобода! Свобода!

Показеева Л.

Назад